Завтра исполняется 90 лет со дня рождения Георгия Свиридова. Предлагаем вашему вниманию первую публикацию воспоминаний великого композитора о годах, проведенных в Ленинграде. Он родился в Курске, многие годы жил, работал и умер в Москве. Но самые важные для творческого становления годы — годы ученичества — провел в нашем городе. В 1983 году племянник Свиридова — музыковед, исследователь истории русской музыки Александр БЕЛОНЕНКО (ныне заслуженный деятель искусств России, президент национального Свиридовского фонда, директор Свиридовского института) начал собирать материалы для будущей монографии о своем дяде. Белоненко направил композитору письменные вопросы, на которые просил его ответить, прокомментировать обнаруженные в архивах данные. И Георгий Васильевич также письменно ответил на вопросы племянника и будущего своего биографа. Получились воспоминания мастера о далеких годах своего обучения в музыкальном техникуме и Консерватории. Александр Сергеевич предоставил нашей редакции право их первой публикации. К сожалению, газетная площадь не позволяет привести ответы полностью, мы печатаем их в сокращении.
«Первое публичное исполнение моей музыки состоялось весной 1934 года в Малом зале имени Глазунова Ленинградской консерватории на итоговом годовом вечере 2-го музыкального техникума. Были сыграны две пьесы для флейты, скрипки, альта и виолончели «Песня» и «Танец». Исполнителями были преподаватели училища (хорошие музыканты). Остальная программа включала классические произведения в исполнении студентов и выпускников техникума. Аудитория была доброжелательная, и я имел большой успех. Я страшно вырос в глазах всех студентов, стал как бы «человеком в новом качестве». Впервые я ощутил, что «композитор» — иная ступень музыканта даже в глазах самих музыкантов.
\
Пушкинский цикл был сочинен в Курске летом 1935 года. Я привез его в Ленинград к началу учебного года, в конце августа. Цикл начинался с «Зимней дороги», а последней песней была «Долго ль мне гулять по свету?», которую я потом выбросил (жалею, что пропала) и написал новую, начальную «Роняет лес багряный свой убор...»
\
Осенью 1935 года после показа цикла друзьям и в классе Юдина (с которым у меня произошла стычка, и довольно крупная, но потом отношения восстановились) я заболел (от недоедания и истощения у меня перестала свертываться кровь) и уехал в Курск, где чуть-чуть подкормился, а в декабре дописал цикл, т. е. придал ему форму, в которой он ныне существует.
\
Со второй половины учебного года (после каникул) я возобновил занятия, что писал тогда, не помню (была большая «Полька» для ф-но в четыре руки, что-то еще, кажется, соната для скрипки одночастная, уже отзывавшая знанием Шостаковича, одна часть фортепианного концерта без партитуры и т. д.).
\
Весной 1936 года через В. А. Барбэ я познакомился с И. И. Дзержинским и играл ему Пушкинский цикл. По рекомендации Ивана Ивановича я показал это сочинение в Союзе композиторов. Показ прошел очень успешно, мне была назначена для продолжения образования особая Государственная стипендия имени Луначарского, выделенная Совнаркомом для молодого композитора. Эту стипендию в размере 300 рублей в месяц (огромные деньги по тем временам!) с момента ее учреждения (в 1935 году) никто не получал, поэтому мне выплачивали еще и разницу за прошедшее время. Приходилось 500 рублей в месяц (стипендия в техникуме была 35 рублей, а в консерватории 45 и 60). Я зажил «как падишах» (по выражению М. М. Зощенко), перестал нуждаться и подрабатывать деньги игрою в ресторане или пивной.
\
Первое исполнение цикла прошло по радио поздней весной. Пел Олесь Чишко (и пел прекрасно!), партию рояля играла Бронникова. Вся эта метаморфоза моей жизни произошла мгновенно, ответственный секретарь Союза В. Е. Иохельсон выразил желание лично со мной познакомиться, я вошел в орбиту внимания Союза и считался молодой «звездой» или, как тогда шуточно меня называли, «звездо». Успех меня окрылил и резко выделил, но я этому не удивлялся, так как был довольно-таки самонадеян, по правде говоря...
\
За весну и начало лета я написал цикл фортепианных пьес (они куда-то исчезли, там были неплохие вещи, я бы теперь их мог издать!). Само собой разумеется, что стиль мой, конечно, был неустойчив. Я колебался между Шостаковичем, который тогда стал писать проще, классичней (в связи с общей тенденцией возврата к классицизму), и более певучей, лиричной манерой письма. В начале лета меня (досрочно) рекомендовали из техникума в консерваторию. Экзамены я сдал легко, а за лето сочинил еще две части Концерта для фортепиано с оркестром.
\
Зачисленный в класс П. Б. Рязанова, я поблагодарил М. А. Юдина за обучение в техникуме и стал заниматься очень исправно и прилежно у Петра Борисовича. Он хорошо ко мне относился, мои часы были последними по расписанию. После уроков я шел его провожать (он жил где-то в районе улицы Некрасова). Дорога к его дому была каждый раз иною (он ее выбирал сам). По пути велись разговоры на самые разные темы, он многому меня учил (как я теперь понимаю), рассказывал о городе, о музыкантах из Союза, о себе, словом воспитывал вкус, рвение к работе, умело, иронией укрощал молодое честолюбие. Как я понимаю, отношение было самое доброжелательное. У него я быстро закончил финал концерта и сделал партитуру (как умел!). Тут случилось, что его отозвали в Москву, назначив консультантом по музыке при Керженцеве, Председателе вновь организованного Комитета по делам искусств.
\
Я остался без преподавателя. Однако через Союз, где меня уже все знали, я смог получать консультации по оркестровке. Об этом мне сказали мои новые друзья, а я тогда общался с группой молодых (уже окончивших консерваторию) Дзержинским, Соловьевым-Седым (который мне нравился всегда гораздо меньше), Ганом, Фризе, Желобинским (в меньшей степени, он тогда был очень знаменит). У Ивана Дзержинского я познакомился с Хренниковым, но это было позже, осенью 1937-го, кажется.
\
В Союзе мне предложили на выбор двух консультантов: Шостаковича или Чулаки. Я, разумеется, выбрал первого и с нетерпением стал ожидать его согласия посмотреть мою музыку. Через некоторое время мне дали его телефон, и я, робея, позвонил ему и условился о встрече. Захватив с собой ворох музыки: партитуру Концерта, Пушкинские романсы, песни, фортепианные пьесы, Сонату для скрипки и что-то еще (почти все это потом пропало в блокаду, сгорело в печке, без особого, впрочем, ущерба для человечества), я за день до встречи не поехал ночевать в Тярлево, где жил тогда в общежитии консерватории, а остался у друга своего большого — Саши Шмырева (тогда он был студентом-корабелом), а утром от него отправился пешком со Съезжинской улицы на Кировский проспект, 14, где жил тогда Дм. Дм.
\
Свидание было долгим, я сыграл ему много музыки. Он сказал что-то вроде: «Вам стоит заниматься музыкой» и предложил ходить к нему домой на уроки, зная, что я остался без педагога. Было это в конце 1936 года. Так я стал заниматься у него, показывая разную музыку, которую в то время писал, вернее, заканчивал писать. Новых заданий он мне не давал.
\
Тут у меня появилась первая в жизни прикладная работа («халтура», как это тогда называлось на жаргоне композиторов). Это была программа из «Казачьих песен», которую я написал для ансамбля Песни и Пляски Ленинградского дома Красной армии. Подобного рода прикладную работу Шостакович, в общем, одобрял, говоря, что композитор должен уметь писать все, смелее входить в соприкосновение с жизнью (он был врагом «кабинетности» и «кабинетного» стиля музыки). Фортепианный концерт я закончил, что писал дальше — сейчас не вспомню.
\
В 1937 году было столетие со дня гибели Пушкина. Юбилей этот праздновался буквально всенародно, с размахом. Было написано неимоверное количество музыки, в том числе и лучшими композиторами. Но мои романсы пелись, к моему великому удивлению, больше, может быть, чем какие-либо другие. Дело доходило до того, что в Союз композиторов приходили письма (и даже телеграмму мне одну показали) с вопросом: «Кто такой Свиридов?» В это время стала издаваться «Музыкальная газета», и я стал читать в ней довольно часто свое имя. Музыку эту запели знаменитые тогда певцы: первыми — Мигай, Печковский, Зоя Гайдай, Гмыря, Сливинский, Вера Духовская, потом и Лемешев, Пирогов, Катульская и многие другие. Я не говорю уже о консерватории, где Пушкинские романсы пелись усердно Флаксом, Апродовым, певицами и певцами ансамблевого класса. В консерватории меня знали все, большим моим поклонником был сам И. В. Ершов, который очень меня всегда хвалил.
\
В марте или феврале этого года, не помню точно, Шостакович поступил преподавать в консерваторию. Орест Евлахов и я были зачислены первыми в его класс.
\
В 1937 году — осенью — состоялась первая «Декада Советской музыки» (прообраз нынешних фестивалей). В эту декаду был включен мой фортепианный концерт (я был на втором курсе), играл Павел Серебряков, а дирижером был Евгений Мравинский. Концерт имел успех, критика, в общем, хвалила (но не слишком), разумеется, находили и недостатки, которых было, понятно, много (больше, чем надо!). Первая это была моя вещь для оркестра, оркестровки я не проходил еще, сочинял все спонтанно. Концерт игрался и по радио (и в филармонии не раз).
\
Но совершенно особым был концерт (а когда он был — не помню!) в честь 75-летнего юбилея консерватории. Программа была из музыки консерваторских воспитанников, а начиналась четвертым ре-минорным концертом А. Г. Рубинштейна. Огромный сборный концерт в двух отделениях (он шел в Большом зале имени Рубинштейна Ленинградской консерватории) заканчивался двумя частями фортепианного концерта Шостаковича, он играл сам, а потом двумя частями моего бедненького концерта в исполнении Серебрякова.
\
Это был первый в моей жизни грандиозный успех, когда я вышел кланяться (на вид был я совсем мальчишкой, худой, тоненький), зал (он состоял из консерваторцев, их родни, словом, людей пристрастных) — взревел! Я страшно растерялся и тихо говорил: «Спасибо, спасибо, спасибо...» Вызовов было много, и я совсем ошалел.
\
В «Ленинградской правде» в отчете о концерте было написано: «Присутствовавшие устроили овацию молодому композитору, студенту консерватории Ю. Свиридову, фортепианный концерт которого исполнялся во втором отделении». Эту заметку я вспоминаю почти дословно. Газета была наклеена на уличном щите, и я долго стоял перед нею, читая эти сладостные слова, не в силах оторваться от них. Господи! Как было хорошо, думалось, что жизнь впереди — бесконечная, и она вся будет теперь наполнена славой и счастьем! Поделиться своей радостью, впрочем, было не с кем. Моих успехов никто особо не воспринимал. Никто не ободрил меня душевно. Я был очень одинок! Одинок как-то лирически. Провинциал в чужом городе. И таким я остался на всю жизнь, и так одинок до сего дня. Вот ведь в чем дело...
\
Конечно, мой учитель новый, Дмитрий Дмитриевич, очень и очень хорошо ко мне относился. Он познакомил меня с Сол-лертинским, это было примерно в марте 1937 года. Соллертинский, тогда худрук филармонии, и поставил мой концерт в программу «Декады советской музыки». А ведь была масса недовольных членов Союза, чья музыка не попала в программы... Они, конечно, меня не особо-то любили, не говоря уже о студентах консерватории, которые попросту меня ненавидели. Но я как-то ничего этого не замечал.
\
Занятия в классе у Дм. Дм. были увлекательными, да и встречи с ним незабываемы! Я — по типу занятий у Рязанова — был по расписанию последним из студентов и после уроков шел провожать учителя, обычно до Марсова поля, где он садился в трамвай, а иногда шли по Троицкому мосту, и я садился обратно на трамвай, ехал либо в Тярлево, либо заезжал ночевать в общежитие композиторов техникума на улице Чайковского. Я дружил с некоторыми ребятами (может быть, потому, что они тоже были провинциалы), а с консерваторцами у меня дружбы не было.
\
В эти годы, после долгих мытарств, я получил комнату за счет щедрот Союза композиторов. Образ жизни я вел несколько богемный, сказать по правде, но работал — много. Особенно серьезно изучал музыку, на концерты в филармонию у меня был постоянный пропуск. В библиотеках Союза композиторов и консерватории — очень активный абонемент. То, что не мог слушать, старался изучать сам по клавиру или по партитурам. В это время изумительно активно работал Шостакович: 5-я и 6-я симфонии, квартет, квинтет, имевшие невероятный резонанс.
\
Все это очень впечатляло, но мне хотелось совершенно другого, а чего — я и сам не знал. Это другое надо было искать. Я очутился между чуждым мне по духу симфонизмом (в общем-то, немецкого типа) и стилем песенной оперы, который меня коробил своим дурновкусием. Все же я шел более в русле Шостаковича и представил симфонию для струнного оркестра (1940 год). Она была назначена к исполнению на симфоническом пленуме, а перед этим я играл ее на просмотре Ленинградского Союза, где серьезные музыканты меня хвалили. Помню, Чулаки сказал, что «все идут от сложного к более простому, а Свиридов, наоборот, идет к более сложному». А я просто — учился. Новая музыка требовала переваривания, освоения, было ясно, что нельзя обойтись без «культуры» одною «почвой». Таких слов я тогда не знал, но смысл моей работы был таков.
\
Перед концертом в Союзе композиторов с моей симфонией пожелал ознакомиться музыковед Шлифштейн из Москвы, по тем временам — важная персона (Соллертинский называл его почему-то «лейтенант музыкальной безопасности»). Я играл ему симфонию, и он страшно меня хвалил (очевидно, зная о похвалах других). Симфонию играл оркестр филармонии под управлением Грикурова. Успех был не очень большой, но музыканты меня хвалили, так как видели, очевидно, мое движение к «серьезному симфонизму». Соллертинский, помню, написал в «Ленинградской правде» о «симфонии ярко одаренного Ю. Свиридова». По тем временам это была большая похвала, тем более что образцы тех лет были высокие, особенно, конечно, 6-я симфония Шостаковича и другие его вещи, делавшие, что называется, эпоху.
\
Но ни с чем не сравнить эффект, который я испытал, прочтя в одной московской газете статью Шлифштейна, на похвалу которого надеялся. Он упрекнул меня «в отсутствии гуманизма», мать его за ногу! Что это значило — не ясно, ясно лишь, что — плохо! Это было мое первое столкновение с человеческой подлостью и вероломством».