Свой среди своих

Об этой выставке задолго до ее анонсирования ходили слухи. Те, кто видел ее в Берлине этим летом, рассказывали тем, кто не видел. Автор и куратор выставки Аркадий Ипполитов рискнул сопоставить классические произведения голландских и фламандских граверов XVI века из богатейшей коллекции Эрмитажа и фотографии современного американского художника (Мэпплторп умер в 1989 году), принадлежащие Фонду Гуггенхайма. Черно-белые свидетельства изощренной чувственности, провокационных эротических откровений и виртуозного художественного мастерства разных веков. Это первая выставка Мэпплторпа в России и первый авторский кураторский проект такого уровня. Его идея – вполне в духе фильмов Питера Гринуэя или романов Милорада Павича: прошлое и настоящее причудливо перемешаны, весь материал, из которого лепится современность, уже не раз бывал в употреблении. Мэпплторп ставит свои обнаженные модели в позы античных статуй, тех самых, что вдохновляли северных граверов-маньеристов, приехавших в Италию изучать классические шедевры. Это выставка "старых мастеров", представленных не как историческое наследие, но как предельно актуальное искусство. И современного художника в роли творца и участника истории.

Как родилась ваша идея?

Передо мной стояла задача сделать совместный проект Музея Гуггенхайма – музея современного искусства – и Эрмитажа – универсального музея, которому не хватает современного искусства. В свое время Фонд Мэпплторпа подарил роскошную коллекцию фотографий Фонду Гуггенхайма. Года три тому назад я предложил идею этого проекта. Она основана на странном сходстве фотографий Мэпплторпа с маньеристической гравюрой XVI века. При том что Мэпплторп скорее всего про гравюры Голциуса и Санредама не знал и вряд ли их видел. Во всяком случае мы уже этого решить не можем, потому что Мэпплторпа нет и на вопросы он не отвечает. Но сходство иногда разительное. И появляется оно из-за отношения к классической скульптуре. Потому что Мэпплторп соотносился с классическими образцами, перерабатывая их весьма и весьма своеобразно. И северные люди, приехавшие в Италию в XVI веке, смотрели на те же классические образцы и перерабатывали их страннейшим образом. Именно слово "маньеризм" здесь является ключевым. В России Мэпплторпа в широком смысле не знают, а если знают, то только со скандальной стороны: эротомания, гомосексуализм, садомазохизм и все такое. То, что вы показываете, это мягкий, музейный вариант Мэпплторпа?

В широком смысле у нас и Брюллова почти не знают. Мэпплторпа в России ни разу не выставляли. Единственную фотографию на моей памяти показал Тимур Новиков на выставке в Мраморном дворце. Хотя множество публикаций было в разных журналах, и вообще он достаточно известный фотограф – в узких кругах. По поводу скандальности: да, конечно, Мэпплторп скандален, но в первую очередь потому, что скандальность всегда выходит на первый план. А вообще-то у него были и другие достоинства. Про Микеланджело тоже можно сказать, что он скандален. Вот Сальери у Пушкина гадает, был или не был "убийцею создатель Ватикана". Вопрос о том, убийца или не убийца Микеланджело, оказывается в начале XIX века более важным, чем его плафон в Сикстинской капелле. Да, у Мэпплторпа есть фотографии весьма и весьма крутые, но у многих художников есть крутые работы. В данном случае вопрос стоял не о том, чтобы "кастрировать" Мэпплторпа, а о том, чтобы отобрать те вещи, которые бы в большей степени соотносились с гравюрами. Конечно, многие воспринимают эту выставку как попытку классицизировать Мэпплторпа. Но она скорее была попыткой актуализировать классическое искусство. Потому что, вы говорите, Мэпплторпа мало знают, но Голциуса знают еще меньше.

Вы считаете, что современному художнику под силу раскрыть силы старого искусства, "замороженные" музеем?

В XX веке очень модно было говорить о том, что музей – это кладбище искусства, и художник, попадающий в музей и становящийся классиком, это художник мертвый. Сейчас это все несколько изменилось: в XXI веке мы не рассматриваем время как некую линейную устремленность – "прошлое есть прошлое". Оказывается, что многие художники прошлого в большей степени актуальны и современны, чем собственно современные. Один из последних примеров: фильм Гибсона "Страсти Христовы", который вдруг оказался невероятно скандальным, хотя вся его интерпретация истории Иисуса Христа гораздо менее интересна, чем интерпретация Пьеро делла Франческа, и находится на уровне самого что ни на есть кондового XIX века: Ренана и картин Семирадского.

Почему "старое искусство" так важно для многих современных художников, часто даже в форме прямого цитирования, традиционной иконографии?

XX век провозгласил разрушение всевозможных традиций, но бесконечно разрушать невозможно. Ну, разрушили все, потом все равно к чему-то нужно возвращаться. Со второй половины XX века художники все яснее понимают, что они обречены на традицию. Ведь и авангард завтра уже становится прошлым, традицией. Традиционная иконография несет в себе положительный заряд культуры. Разрушение же – всегда отрицательный, далеко на нем не уедешь. Поэтому сегодня уничтожается само это разделение, весьма, кстати, условное: "старые мастера" – "новые мастера". Тот же Казимир Малевич – бывший авангардист – теперь уже старый мастер.

Получается, что Мэпплторп, будучи эпатажником и провокатором, разрушал традицию, на ней же и основываясь?

В каком смысле эпатажником? В смысле личной жизни? Знаете, таких эпатажников в культуре немало. Можно вспомнить Караваджо. Его тоже обвиняли в радикализме. А теперь висит спокойно в Эрмитаже и других классических музеях. Неправильно путать эпатаж в искусстве и в личной жизни. И потом, не надо думать, что "старые мастера" были такими кастрированными паиньками, часто они были более эпатажны, чем современные авангардисты в пиджаках и галстуках.

У "старых" маньеристов XVI века есть гомоэротический подтекст, как у Мэпплторпа?

Этот вопрос вообще довольно забавен. Мы что, будем во всяком изображении прекрасного мужского тела видеть только гомосексуальный подтекст? Еще во времена Платона считалось, что идеальные люди совмещают в себе мужское и женское начала. Не стоит концентрироваться на некой статье уголовного кодекса, отменили ее или нет. Как хотите, так и рассматривайте обнаженное мужское тело – у Голциуса, у Рафаэля, у Мэпплторпа. Это вопрос скорее ориентации зрителя, чем художника.

Выставка называется "Мэпплторп и гравюры северного маньеризма". Почему именно северного? Это ведь явление интернациональное.

Потому что в нем больше параллелей. Что не случайно: северные люди, которые были чужды подлинной итальянской пластичности, интерпретировали ее особенно остро. Именно с той остротой, какая и характерна для северного человека Роберта Мэпплторпа.

В Мэпплторпе есть что-то специфически северное?

По происхождению он – американский англосакс, а Англия и Америка по отношению к Средиземноморью – это север.

Маньеризм XVI века мог быть искусством изощренных гурманов и эстетов, но он ведь все равно оставался религиозным искусством, и какое-то мистическое напряжение в нем присутствует. Есть ли оно у Мэпплторпа?

Мэпплторп по воспитанию был католиком, и сам подчеркивал, что католические корни и воспоминания очень важны для него и для его искусства. Практически все гравюры на выставке – на античные сюжеты. Есть один религиозный сюжет: убийство Каином Авеля. Можно было бы найти и христианские параллели Мэпплторпу. Но вообще-то, когда мы говорим о религиозности, то как-то неполиткорректно имеем в виду одно христианство. А ведь язычество – тоже религия. Об этом не надо забывать. И потом, Мэпплторп очень много создавал произведений о смерти. Например, его последний автопортрет, представленный на выставке, где только одни глаза – это вполне религиозное произведение. Оно имеет отношение к религии, как любое размышление о смерти.

Как выставку оценили в Берлине?

Вся немецкая пресса про нее написала, более пятисот откликов. Хотя в этой прессе было неприятное для меня "но": все, конечно, тоже спрашивают о скандальности Мэпплторпа, как будто для этой выставки это очень важно. Разумеется, это неизбежно, и я подозреваю, что и здесь будет то же самое. Кроме того там была рекордная посещаемость зала Гуггенхайма, за два месяца было более 60 тысяч посетителей, что очень много для этого зала и не может не вызвать удовольствия. Фонд доволен.

Вы в этом проекте выступаете в роли куратора-художника, художника-концептуалиста. Насколько хорошо вы себя чувствуете в такой роли?

Вообще-то любой куратор выступает в роли художника. Это – как назвать. Я ничего не создаю, а показываю некую аналогию и работаю с идеей, чувством, ощущением. Ведь и самая традиционная выставка – это отбор, а отбор всегда – опосредованное творчество. Какая-нибудь выставка, посвященная сколькитолетию N, тоже будет концептуальной. Ведь нет истины самой по себе, а есть только наше к ней отношение.

Почему у нас почти нет авторских кураторских проектов, хотя материалов для них более чем достаточно?

Ну, все делится на периоды. Они появляются. Чем дальше, тем их больше будет. Дело в том, что подчеркнуто индивидуальный кураторский проект – это все-таки опасность. Он, конечно, оживляет музей, но и угрожает музею как консервативному институту.

Дарья Агапова